Выполнила: студентка группы БП-148
Мелешко Марта
Проверила: Дурницина Наталья Михайловна
Екатеринбург, 2010 г.
ПОЭТИЧНОСТЬ В ТВОРЧЕСТВЕ ЧЕХОВА
Здесь мы непосредственно подходим к вопросу, который, по всей справедливости, должен приводить в немалое смущение чеховистов, — к вопросу об одном из важнейших элементов поэтики Чехова, мало-мальски серьезно, в соответствии с его значением, не освещенном в довольно обширной литературе, посвященной великому художнику: мы имеем в виду поэзию, поэтичность чеховской прозы и те средства — разумею ближайшие, специальные средства, — которыми она создавалась. Чрезвычайно характерно, что ни один из чеховистов не прошел мимо этого вопроса, но точно так же ни один и не разработал его по-настоящему. То и другое—не случайно: пройти мимо него невозможно, потому что в творчестве Чехова поэзия занимает слишком видное место. Но вопрос этот чрезвычайно сложен и труден, и требуется большая отвага, чтобы им заняться с твердой верой в его удовлетворительное разрешение. Несколько раз подходил к нему талантливый исследователь творчества Чехова А.О. Роскин, погибший в Отечественной войне, некоторые результаты этих подходов представляют собой ценные фрагменты в исследовании даннойтемы, и, вероятно, они в конце концов слились бы в нечто единое, цельное и законченное. Но этого не произошло, и вопрос остается в прежнем положении. Автор настоящей книги должен без лицемерия заявить, что и он ограничится здесь только подходом к теме и притом — кратким.
Трудная задача облегчается отчасти тем, что совершенно отпадает малейшая надобность доказывать, что Чехов был поэт и что творчество его насквозь поэтично. Созданию поэтической атмосферы в произведениях Чехова способствовали: подбор персонажей, музыкальность стиля и пейзаж.
Возможно вы искали - Реферат: Дзейнасць хрысцiянскiх асветнiкаў XII ст.
Очевиднее всего роль пейзажа. При всей скромности Чехова, явно переходившей в мнительность, он, не стесняясь, не отрицал у себя таланта пейзажиста, а в редких случаях даже сам об этом заявлял. Живописная природа способна была привести его в экстаз. Например, впервые попав на Кавказ, он писал к Суворину из Сухуми: «Природа удивительная до бешенства и отчаяния. Все ново, сказочно, глупо и поэтично. Эвкалипты, чайные кусты, кипарисы, кедры, пальмы, ослы, лебеди, буйволы, сизые журавли, а главное — горы,, горы и горы без конца и краю». Если бы я пожил в Абхазии хотя месяц, то, думаю, написал бы с полсотни обольстительных сказок. Из каждого кустика, со всех теней и полутеней на горах, с моря и с неба глядят тысячи сюжетов». Перечислять изумительные пейзажи в книгах Чехова нет ни возможности, ни необходимости: полвека, отделяющие нас от времени, когда эти пейзажи создавались, ни на йоту не снизили их свежести, их эмоциональной насыщенности, как и «заразительности». И, конечно, излишне подчеркивать, какой поэтический - вклад в общий характер чеховских произведений они вносят, как велико их значение усилителя эмоциональности образов и ситуаций в его рассказах и повестях, как порой они углубляют значение изображаемых писателем событий и явлений. Мало того, пейзажи у Чехова — это не только вспомогательное средство выразительности или своего рода аккомпанемент к повествуемому. Нередко это — равноправный партнер с другими компонентами по раскрытию идейного и философского смысла важнейших моментов произведения.
Раннее, но уже характерно «чеховское», смелое, простое и глубокое применение пейзажа для раскрытия и углубления темы художественного произведения мы находим в «Припадке» (1888).
Студент Васильев вместе с несколькими товарищами отправляются поздно вечером в один из московских переулков, где находится много домов терпимости. «Недавно шел первый снег и все в природе находилось под властью этого молодого снега. В воздухе пахло снегом, под ногами мягко хрустел снег, земля, крыши, деревья, скамьи на бульварах — все было мягко, бело, молодо, и от этого дома выглядывали иначе, чем вчера, фонари горели ярче, воздух был прозрачней, экипажи стучали глуше, и в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег».
Затем приятели заходят в один из домов, потом в другой, третий — и Васильева, никогда до этого не посещавшего публичных домов, больше всего поражает тупость, равнодушие, безвкусица того, что он видит: «Все было обыкновенно, прозаично и неинтересно», — вот итог, к которому он приходит. Но сам он далек от равнодушия. Напротив, он потрясен до глубины души. «И как может снег падать в этот переулок! — думал Васильев. — Будь прокляты эти дома!» Его уже начинают пугать самые обыкновенные вещи. «Ему было страшно потемок, страшно снега, который хлопьями валил на землю и, казалось, хотел засыпать весь мир».
Этот снег становится лейтмотивом рассказа. Более того, по выходе рассказа из печати сам Чехов особенное - внимание уделял реакции читателей на эту пейзажную деталь. «Припадок» был прочитан артистом Давыдовым в Литературном обществе и вызвал большое одобрение собравшихся, но, сообщая об этом в письме к Суворину, Чехов все же с каким-то грустным упреком по адресу слушателей указал: «Описание первого снега заметил один только Григорович» (Чехов имеет в виду фразу из письма последнего: «Я бесился, что никто не оценил строчку 6-ю на 308-й странице». Указанная строчка и заключает в себе знакомые нам слова: «И как не стыдно снегу падать в этот переулок!».
Похожий материал - Доклад: История любви Александра Пушкина и Натальи Гончаровой
Чем следует объяснить превращение Чеховым падающего первого снега в лейтмотив, сугубое внимание его к этой пейзажной детали и ревнивое отношение к реакции на нее читателей? Полагаю, что ее серьезной ролью в рассказе. Потому что она противопоставлена колориту улицы публичных домов: «Все было обыкновенно, прозаично и неинтересно», между тем как «в душу вместе со свежим, легким морозным воздухом просилось чувство, похожее на белый, молодой, пушистый снег».
Еще пример: «В комнатах было душно, а на улицах вихрем носилась пыль, срывало шляпы. Весь день хотелось пить». Некуда было деваться».
Так начинается вторая глава «Дамы с собачкой», где описано, как увенчиваются успехом старания привычного к адюльтерным победам Гурова завязать короткий курортный романчик с миловидной одинокой женщиной. И уже самая неприютность этого душного дня, словно мимоходом обозначенная у Чехова, кидает какую-то тревожную тень на то, что последует за началом. Далее происходит их сближение, к которому «дама с собачкой» отнеслась с удивившей Гурова серьезностью; они покидают номер гостиницы, выходят на пустынную набережную и, взяв извозчика, едут в Ореанду.
«В Ореанде сидели на скамье, недалеко от церкви, смотрели вниз на море и молчали. Ялта была едва видна сквозь утренний туман, на вершинах гор неподвижно стояли белые облака. Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда еще тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства. Сидя рядом с молодой женщиной, которая на рассвете казалась такойкрасивой, успокоенный и очарованный в виду этой сказочной обстановки — моря, гор, облаков, широкого неба, Гуров думал о том, как в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все, кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве».
Мы читаем этот пейзаж, те мысли, которые он рождает в голове Гурова, и уже предчувствуем, что прежний Гуров — герой курортных интрижек и мимоходного срывания удовольствий — кончился, что в душе его открылась новая страница, на прежние совершенно не похожая, очень нелегкая, глубоко драматическая, но достойная человека. И как душный неприютный день гармонировал в чем-то с прежним Гуровым, так с новым Гуровым как-то неуловимо сливаются море, горы, облака, широкое небо ореандинского утреннего пейзажа. Угрюмый безотрадный сахалинский пейзаж в финале рассказа «Убийство». «Каторжные, только что поднятые с постелей, сонные, шли по берегу, спотыкаясь в потемках и звеня кандалами. Налево был едва виден высокий крутой берег, чрезвычайно мрачный, а направо была сплошная беспросветная тьма, в которой стонало море, издавая протяжный, однообразный звук: «.. а...а… а... а...».
Очень интересно - Реферат: Древнерусское красноречие XI-XVII вв.
Каторжникам предстояла мучительная работа: выгружать пароход, швыряемый морской волной. Среди них находится каторжник Яков Иваныч Терехов, беспощадная религиозная нетерпимость которого вместе с тупой жадностью довели его до братоубийства, до двадцатилетней каторги, до потери навеки всех родных и близких людей. «Дрожа от осеннего холода и морской сырости, кутаясь в свой короткий, рваный полушубок, Яков Иваныч пристально, не мигая, смотрел в ту сторону, где была родина. С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов,— с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чухной, цыганами, евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой он так жаждал и так долго искал и не находил весь его род... Все уже он знал и понимал, где бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? Он вглядывался напряженно в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд, Прогонную, видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он все смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день».
Как и в примере из «Дамы с собачкой», мы находим здесь пейзаж не в роли фона, или аккомпанемента, или эмоционального усилителя, или иллюстрации к тексту и т. д. Нет, он — мощное орудие, участвующее в создании идеологической атмосферы произведения.
Еще один пример, где значение пейзажа еще важнее, где ему принадлежит явно ведущая роль и притом — какого широкого охвата!
В рассказе «По делам службы» следователь Лыжин вместе с врачом приезжает в деревню на вскрытие самоубийцы, земского страхового агента Лесницкого. Из-за поднявшейся метели они приехали слишком поздно, вскрытие пришлось отложить. За ними присылает лошадей сосед, помещик Тауниц, в уютном гостеприимном доме которого они проводят приятный вечер, ночуют, остаются из-за метели еще на сутки и затем уезжают в деревню. Сотский, — или, как он называет себя, цоцкай, — старик Лошадин, и днем, и ночью выполняя поручения начальства, ходит тем временем из деревни в усадьбу помещика к следователю и обратно. «Следователь спал непокойно.... Ему казалось во сне, что он не в доме Тауница, и не в мягкой чистойпостели, а все еще в земской избе, на сене, и слышит, как вполголоса говорят понятые; ему казалось, что Лес-ницкий близко, в пятнадцати шагах». Потом ему представилось, будто Лесницкий и сотский Лошадин шли в поле по снегу, бок о бок, поддерживая друг друга; метель кружила над ними, ветер дул в спины, а они шли и подпевали:
— Мы идем, мы идем, мы идем.
Вам будет интересно - Реферат: "Симплициссимус" Г. Гриммельсгаузена как роман воспитания
Старик был похож на колдуна в опере, и оба в самом деле пели точно в театре:
— Мы идем, мы идем, мы идем». Вы в тепле, вам светло, вам мягко, а мы идем в мороз, в метель, по глубокому снегу…. Мы не знаем покоя, не знаем радостей…. Мы несем на себе всю тяжесть этой жизни, и своей, и вашей». У-у-у! Мы идем, мы идем, мы идем».
И несчастный, надорвавшийся, убивший себя «неврастеник», как называл его доктор, и старик мужик, который всю свою жизнь каждый день ходит от человека к человеку, — это случайности, отрывки жизни для того, кто и свое существование считает случайным, и это части одного организма, чудесного и разумного, для того, кто и свою жизнь считает частью этого общего и понимает это. Так думал Лыжин, и это было его давней затаенной мыслью и только теперь она развернулась в его сознании широко и ясно.
Он лег и стал засыпать; и вдруг опять они идут вместе и поют:
— Мы идем, мы идем, мы идем…. Мы берем от жизни то, что в ней есть самого тяжелого и горького, а вам оставляем легкое и радостное, и вы можете, сидя за ужином, холодно и здраво рассуждать, отчего мы страдаем и гибнем...».
Похожий материал - Контрольная работа: Анализ произведений Маркеса, Сартра, Камю, Борхеса
Мимоходом мы бы хотели отметить, что если художественное произведение вообще неизбежно терпит ущерб при передаче его цитированием, то чеховские вещи сугубо от этого страдают: в них ведь каждое слово необходимо! Вот и сейчас приведенные цитаты дают лишь слабое представление об изумительной глубине и значительности чеховского текста, об органичности слияния тех мыслей, которые проносятся в голове следователя Лыжина, с воем ночной метели, с образами людей, с невидимым, но ясно ощутимым присутствием автора этого шедевра. Самая звукопись ночной метели переходит здесь уже в музыку, исполненную глубокого содержания!
Контрастность изображаемых Чеховым персонажей также помогает созданию поэтической атмосферы в произведении. Этот прием с полным основанием можно назвать классическим: с незапамятных времен он является излюбленным у писателей и художников вообще, притом функция его не ограничивается созданием или, точнее, усилением поэтического колорита.
Демон рядом с ангелом могут служить эмблемой этого приема. Однако с течением времени он утончался. Если Тициан в самом названии двух картин прямо указывал на их контрастную тему: «Amorsancta» и «Amorprofana» — «Любовь небесная» и «Любовь земная», то затем от такого вспомогательного подчеркивания художники отходили, оставаясь верными самой теме.
И верность эта естественна, законна. Она ничему не противоречит, она соответствует жизни, состоящей из контрастов, а в то же время контраст изображаемых объектов необычайно заманчив для художника, потому что в нем самом уже заключено могучее изобразительное средство: Татьяна и Ольга Ларины, поставленные рядом, взаимно усиливают впечатление от той и другой. Если глядеть, просто глядеть на них порознь, они покажутся бледнее и менее характерными. Возвращаясь к только что оставленному нами пейзажу из «Припадка», где первый, чистый, молодой снег падает в смрадный переулок с его публичными домами, мы с полной ясностью воспринимаем не только поэзию рядом с прозой, но сугубую поэзию рядом с грязью жизни.