Публикация и примечания Д.В. Ермашова
Франк С. Л.
Предисловие к публикации
В обширном и многообразном творческом наследии крупнейшего русского философа XX века Семена Людвиговича Франка (1877–1950) особое место занимают его историко-литературные исследования, среди которых наиболее яркими и глубокими, бесспорно, являются работы о Пушкине.
Напряженный интерес к поэту — характерная черта Франка-мыслителя, неоднократно и с разных сторон ставившего вопрос об актуальности обращения к Пушкину. Поскольку "гений, — считал Франк, — есть... наилучший, наиболее адекватный выразитель самой субстанции национального духа" (Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Изд. 3-е. Paris, 1987. С. 62), постольку "Пушкин, как всякий истинный гений, живет в веках", и "каждая эпоха видит и ценит в нем то, что ей доступно и нужно", открывая "в его духовном образе то, что оставалось недоступным прежним" (Там же. С. 28). При этом Пушкин для Франка — "не только гениальный поэт, но и великий русский мудрец" (Там же. С. 11), "задача познания духовного мира" которого есть "общая задача познания Пушкина" (Там же. С. 63). И именно в таком широком контексте постановки методологических проблем "пушкиноведения" и предлагал философ воспринимать свои опыты изучения того, что он называл "откровением бытия", — реальности, обретшей голос в поэзии Пушкина.
Всего известно одиннадцать статей Франка, посвященных великому поэту. Пять из них (в том числе и публикуемая здесь "Пушкин как политический мыслитель"), собранных, согласно завещанию автора, в одну книгу под общим заголовком "Этюды о Пушкине", были изданы его семьей в 1957 г. в Мюнхене (второе издание — Лондон, 1978; третье — Париж, 1987). На родине С.Л. Франка они вышли в свет лишь в 1990 г., когда были включены в книгу "Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в." (Сост., всупит. ст., биобилиогр. справки Р.А. Гальцевой. М., 1990. С. 380–481).
Возможно вы искали - Реферат: Виргиния
Статья "Пушкин как политический мыслитель" впервые была опубликована в виде отдельной брошюры в Белграде в 1937 г. с предисловием и дополнениями П.Б. Струве, задумавшего этой книжкой открыть серию "Вопросы истории и культуры".
Основная мысль "этюда" — убедить читателя в том, что "величайший русский поэт был также совершенно оригинальным и, можно смело сказать, величайшим русским политическим мыслителем XIX века" (Там же. С. 31). Излагая "основные догматы политической веры поэта" и при этом вполне сознательно отождествляя с ними свое собственное социально-политическое кредо, Франк характеризует взгляды Пушкина как "либеральный консерватизм", синтезирующий в себе наиболее сильные стороны отечественного консерватизма и либерализма и соединяющий традиции государственной идеи, религиозной веры с началами свободного социального творчества индивидов.
В настоящей публикации текста статьи С.Л. Франка "Пушкин как политический мыслитель" опущены вступительная и первая ее части, содержащие введение в заданную проблематику и краткую характеристику "политического развития Пушкина". Тем не менее, как мы надеемся, и предлагаемый "урезанный" вариант очерка в достаточной степени позволяет судить о глубине и оригинальности как авторского замысла, так и его осуществления.
Фрагмент статьи С.Л. Франка "Пушкин как политический мыслитель" публикуется по: Франк С.Л. Пушкин как политический мыслитель / С предисловием и дополнениями П. Струве. Белград, 1937. С. 11–42. Сверено с: Франк С.Л. Этюды о Пушкине. Изд. 3-е. Paris, 1987. С. 28–57; Пушкин в русской философской критике: Конец XIX – первая половина XX в. М., 1990. С. 380–481. Публикация и примечания Д.В. Ермашова
<…>
Похожий материал - Реферат: Ново-Вавилонское царство
II
Общим фундаментом политического мировоззрения Пушкина было национально-патриотическое умонастроение, оформленное как государственное сознание. Этим был обусловлен прежде всего его страстный постоянный интерес к внешне-политической судьбе России. В этом отношении Пушкин представляет в истории русской политической мысли совершенный уникум среди независимых и оппозиционно настроенных русских писателей XIX века. Пушкин был одним из немногих людей, который остался в этом смысле верен идеалам своей первой юности — идеалам поколения, в начале жизни пережившего патриотическое возбуждение 1812–1815 годов. Большинство сверстников Пушкина к концу 20-х и в 30-х годах утратило это государственно-патриотическое сознание — отчасти в силу властвовавшего над русскими умами в течение всего XIX века инстинктивного ощущения непоколебимой государственной прочности России, отчасти по свойственному уже тогда русской интеллигенции сентиментальному космополитизму и государственному безмыслию. Уже в 1832 году Пушкин выразился в отношении своего отнюдь не радикального друга Вяземского, что он принадлежит к "озлобленным людям, не любящим России", и отметил больное место русского либерализма, упомянув о людях, "стоящих в оппозиции не к правительству, а к России" (запись дневника Муханова (1); грозное подтверждение этого мнения дает случай высокоодаренного и благородного Печерина, эмигрировавшего в 1835 году и проповедывавшего беспощадную ненависть к России (2)). Из этой позиции Пушкина объясняется его известное отношение к польскому восстанию 1831 года и к попытке европейского вмешательства в русско-польские дела — отношение, вызвавшее суровую критику таких друзей Пушкина, как Вяземский и А. Тургенев, и получившее одобрение лишь Чаадаева и некоторых декабристов. Как бы ни судить по существу о позиции Пушкина в этом вопросе, очевидно, что оно определялось у него сурово-трезвым пониманием государственных интересов России, одержавшим в нем верх над ясным ощущением поэтически-романтической и трагической стороны польского восстания (ср. его письма к Хитрово и письма к другим лицам 1831 года). Один из современников, граф Комаровский, передает, что Пушкин имел в то время озабоченный, угнетенный вид и на вопрос о причинах такого настроения отвечал: "Разве вы не понимаете, что теперь время чуть ли не столь же грозное, как в 1812 году?" (Русский Архив. 1879. I. С. 385) (3). В набросках к статье о Радищеве (1833) Пушкин писал: "Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества во время последнего польского восстания; гадко было видеть бездушных читателей французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах". (Русская старина. 1884. Декабрь. С. 516; ср. умную и основательную статью Б. М. Беляева об отношении Пушкина к польскому восстанию в приложении к "Письмам Пушкина к Хитрово") (4). В сущности, то же чувство высказал Пушкин уже в 1826 г. в известных словах: "Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда... Я конечно презираю отечество мое с головы до ног, — но мне досадно, если иностранец разделяет это чувство" (Письмо к Вяземскому 27 мая 1826. I. 351–352) (5). А под конец жизни, в своем изумительном по исторической и духовной мудрости письме к Чаадаеву в октябре 1836 г., содержащем гениальную критику сурового приговора Чаадаева над русской историей и культурой в его "философическом письме", Пушкин пишет: "Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог" (III. 388) (6).
Художественным памятником этого государственно-патриотического сознания Пушкина — если оставить здесь в стороне поэмы и стихи, посвященные частью русской истории, частью откликам на современные поэту внешне-политические события — является замечательный прозаический "Отрывок из неизданных записок дамы. 1811 год" (1831), обыкновенно перепечатываемый теперь под заглавием "Рославлев", — Пушкин задумал дать критику слабого, казенно-патриотического романа Загоскина из эпохи 1812 г. "Рославлев" — в форме фиктивных записок "дамы", мнимой свидетельницы событий, изображенных Загоскиным. В этом отрывке — на фоне беспощадной критики легкомыслия и государственной безответственности светских кругов России в 1812 году, в противовес фальшиво идеализирующему изложению Загоскина — обрисовывается со свойственной Пушкину гениальной художественной четкостью и правдивостью образ одинокой героической девушки — Полины. Этот образ — как, впрочем, и образ Татьяны Лариной — есть прототип будущих героинь тургеневских романов, русских девушек, которые нравственной правдивостью, героизмом, жертвенностью превосходят окружающих их тонко образованных, но слабовольных, эгоистических и духовно надломленных, мужчин. Но характерно, что содержанием нравственного пафоса пушкинской героини является государственный патриотизм, боль и тревога за судьбу России, чувство национальной гордости и презрение к людям, чуждым этому чувству.
На почве этого государственно-патриотического сознания вырастает конкретно-политическое мировоззрение Пушкина. Прежде всего надо отметить, что Пушкин, в качестве ума конкретно-реалистического, никогда не мог быть связан партийно-политическими догматами. Замечательно, что Пушкин, при всей страстности его интереса к политической жизни не только России, но и Запада и при всем его убежденном "западничестве", совершенно свободен от того рабски-ученического, восторженно-некритического отношения к западным политическим идеям и движениям, которое так характерно для обычного типа русских западников. Будучи западником, он очень хорошо понимал коренное отличие истории России от истории Запада (7) и отчасти из этого исторического сознания, отчасти из конкретного восприятия политической реальности своего времени отказывался непосредственно применять политические доктрины Запада к России. Теперь с очевидностью выяснено, что в отношении Запада, в частности Франции, Пушкин был умеренным конституционалистом (будучи одновременно, как увидим ниже, резким противником демократии). Он говорил всегда с величайшим уважением о m-me dе Stаё1, и политические доктрины ее и Бенжамена Констана (8) оказали на него несомненное влияние. В начале оппозиционного движения и революции 1830 г. во Франции он стоит на стороне оппозиции и против министерства Полиньяка, и лишь потом испытывает отталкивание и от радикализма революционной партии, и от буржуазной июльской монархии Луи-Филиппа (ср. основательную статью Б.В. Томашевского (9) на эту тему в приложении к "Письмам Пушкина к Хитрово"). Точно так же в отношении французской революции 1789 года он отличает самое "огромную драму" от "жалкого эпизода", "гадкой фарсы" восстания черни ("Разговор". 1830), а в отношении английской революции XVII века высказывает уважение к государственному уму Кромвеля и восхищение перед поэтом революции Мильтоном ("О Мильтоне и Шатобриановом переводе "Потерянного рая""). В отношении же России Пушкин в зрелую эпоху никогда не был конституционалистом, а — хотя с существенными оговорками, о которых ниже — был в общем скорее сторонником самодержавной монархии. В политическом мировоззрении Пушкина можно наметить лишь немногие общие принципы — в высшей степени оригинальные, не укладывающиеся в программу какой-либо партии XIX века. Мы отметим сначала вкратце эти общие принципы, чтобы затем проследить их приложение к проблемам русской политики.
По общему своему характеру, политическое мировоззрение Пушкина есть консерватизм, сочетающийся однако с напряженным требованием свободного культурного развития, обеспеченного правопорядка и независимости личности, — т. е. в этом смысле проникнутый либеральными началами.
Очень интересно - Реферат: Элам
Консерватизм Пушкина слагается из трех основных моментов: из убеждения, что историю творят и потому государством должны править не "все", не средние люди или масса, а избранные, вожди, великие люди, из тонкого чувства исторической традиции, как основы политической жизни, и наконец из забот о мирной непрерывности политического развития и из отвращения к насильственным переворотам. Как Пушкин в своей поэзии всегда прославляет гения и презирает "чернь", толпу, господствующее общее обывательское мнение, так он проповедует эту же веру в своих политических размышлениях. В стихотворении "Полководец" (1835) он заключает свое размышление над трагической судьбой непонятого и отвергнутого общественным мнением военного гения Барклай де Толли общей мыслью:
О люди, жалкий род, достойный слез и смеха!
Жрецы минутного, поклонники успеха!
Как часто мимо вас проходит человек,
Над кем ругается слепой и буйный век,
Вам будет интересно - Реферат: Финикия
Но чей высокий лик в грядущем поколенье
Поэта приведет в восторг и в умиленье!
Сюда же относится культ Наполеона — столь разительно отличный от демократически-народнического развенчивания Наполеона у Льва Толстого — и культ Петра Великого. А.О. Смирнова приводит в своих "Воспоминаниях" слова Пушкина (достоверность которых совершенно очевидна по внутренним основаниям, как бы недостоверны ни были многие свидетельства этих сомнительных мемуаров): "Разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством... В сущности, неравенство есть закон природы... Единицы совершали все великие дела в истории" (цитирую по статье Мережковского о Пушкине "Вечные Спутники". 1897. С. 503) (10). Отсюда ненависть Пушкина к демократии в смысле господства "народа" или "массы" в государственной жизни. В применении к Франции он говорит о "народе" (dег Негг 0mnis) (11), который "властвует" "отвратительной властью демократии" ("Об истории поэзии Шевырева". 1835). Так же об Америке (с ссылкой на "славную книгу Токевиля" "Dе 1а dйmocratie en Amйrique") (12): "С изумлением увидел демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышающее душу человеческую, подавлено неумолимым эгоизмом и страстью к довольству; большинство, нагло притесняющее общество..." и пр. ("Джон Теннер". 1836).
Вторым мотивом пушкинского консерватизма является, как указано, пиэтет к историческому прошлому, сознание укорененности всякого творческого и прочного культурного развития в традициях прошлого. На любви "к родному пепелищу" и "к отеческим гробам" "основано от века самостоянье человека, залог величия его" (стихотворный отрывок "Два чувства дивно близки нам"). Из этого сознания вытекает известное требование уважения к старинному родовому дворянству, как носителю культурно-исторического преемства страны. В стихах, в политических размышлениях, в литературной критике и набросках повестей Пушкин постоянно возвращается к этой теме. Презирая придворное дворянство временщиков, людей "прыгающих в князья из хохлов", Пушкин настаивает на ценности старых дворянских родов. Всего яснее эта мысль аргументирована в "Отрывках из романа в письмах": "Я без прискорбия никогда не мог видеть уничижения наших исторических родов... Прошедшее для нас не существует. Жалкий народ! Образованный француз или англичанин дорожит строкою летописца, в которой упоминается имя его предка...; но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважают прошедшего, пресмыкаясь перед одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, т. е. историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство. Конечно, есть достоинство выше знатности рода — именно достоинство личное... Имена Минина и Ломоносова вдвоем перевесят все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться их именами?" (ср. отрывок: "Гости съезжались на дачу": "неуважение к предкам есть первый признак дикости и безнравственности") (13).
И, наконец, с этим чувством пиэтета к прошлому в консерватизме Пушкина сочетается забота о мирной непрерывности культурного и политического развития. Если уже в 1826 г. он, как мы видели, говорит о своей нелюбви к возмущениям и революции, то позднее эта "нелюбовь" превращается в настоящую тревогу, в положительную заботу о мирном течении политической жизни. Не только он с ужасом думал о крестьянских бунтах — "не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!" (ср. также в письмах и дневнике Пушкина отзыв о восстании в новгородских военных поселениях) — но он выражает эту идею и в общей положительной форме: "Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества" ("Мысли на дороге") (14). А в программе размышлений "О дворянстве" содержится запись (по-французски): "Устойчивость — первое условие общественного блага. Как согласовать ее с бесконечным совершенствованием?"
Похожий материал - Реферат: Палестина
С этими элементами консервативного миросозерцания у Пушкина органически сочетается, как указано, требование личной независимости и свободы культурного и духовного творчества — принципы, которые в буквальном смысле можно назвать "либеральными". Принцип духовной независимости личности, невмешательства государства в сферу духовной культуры психологически ближайшим образом вырастает у Пушкина из личного опыта гениальной творческой натуры, всю жизнь страдавшей от непризванной опеки государственной власти. Можно представить себе напр., душевное состояние Пушкина, когда Николай I давал ему совет — почти равносильный приказу — переделать драму "Борис Годунов" (которую Пушкин сам ощущал, как образцово-удачное творение своего вдохновения) в исторический роман в стиле Вальтер Скотта. Не сомневаясь, даже в юности, в праве цензуры оберегать государственный порядок и общественную нравственность от злоупотреблений печати, — в позднейшие годы, в "Мыслях на дороге" он даже развивает целую аргументацию в доказательство необходимости цензуры, — Пушкин постоянно, от юности до конца жизни, требует ясного разграничения цензурного контроля от эстетической и моральной опеки. Особенно отчетливо это выражено в письме Гнедичу еще от 1822 г. из Кишинева (15). Иронически он говорит о цензуре: "поздравьте ее от моего имени — конечно, иные скажут, что эстетика не ее дело, что она должна воздавать Кесарево Кесарю, а Гнедичево — Гнедичу, но мало ли что говорят" (I. 46–47; ср. оба стихотворных "Послания к цензору"). Тот же принцип — как бы дуализма принципов государственной власти и духовной независимости личности — проводится им и в общей форме, и притом и в последний, отчетливо консервативный, период жизни. В наиболее яркой форме это исповедание выражено в известном стихотворении 1836 под обманчивым заголовком "Из Пиндемонте": "Не дорого ценю я громкие права..." Пушкин не требует права на активное участие в политической жизни и не дорожит им; он требует лишь духовной независимости личности, простора и нестесненности духовной жизни и творчества. Это требование, ближайшим образом относящееся к сфере духовной жизни и эстетического творчества, разрастается у Пушкина в общее принципиальное утверждение независимости личности в частной жизни. По случаю упомянутой уже выше перлюстрации его письма к жене он не только в своем дневнике записывает мысль о "глубокой безнравственности в привычках нашего правительства" (ср. выше) и повторяет слова Ломоносова: "я могу быть подданным, даже рабом, но холопом и шутом не буду и у Царя Небесного" ("Дневник". 10 мая 1834) (16), но одновременно в письме к жене (17), с явным намеком, что это адресовано власти, могущей снова распечатать письмо, высказывает общее политическое суждение: "Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности (inviolabilitй de famille) невозможно. Каторга не в пример лучше" (III. 122). Эта идея обоснована у Пушкина религиозно: она стоит в связи с культом домашнего очага, "пенатов", "божеств домашних", как хранителей уединения и независимости духовной жизни. Это религиозное ощущение проходит через все поэтическое творчество Пушкина и находит свое завершающее выражение в "гимне пенатам" ("Еще одной высокой важной песни..."): "пенаты" учат человека "науке первой: чтить самого себя". В другом стихотворении ("Два чувства дивно близки нам") Пушкин прославляет, как "животворящую святыню", "самостоянье человека, залог величия его" (18).
Из этого принципа уважения к духовной жизни человека и к неприкосновенности и святости домашнего очага вырастает и общее требование прочного правопорядка. В "Мыслях на дороге", именно в связи с обоснованием правомерности цензуры, подчеркивается необходимость, чтобы "устав", которым руководится цензура, был "священ и непреложен", и это указание подкрепляется общим соображением: "Несостоятельность закона столь же вредит правительству (власти), как и несостоятельность денежного обязательства" (Собр. сочин., изд. "Слово". VI. 245) (19). В оценке деятельности Петра Великого Пушкин записывает: "Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его Указами. Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности, или по крайней мере для будущего — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика" (Соч., изд. "Слово". V. 443; особая отметка Пушкина указывает, что эта мысль должна была проникать задуманную, оставшуюся ненаписанной "Историю Петра Великого").
Консерватизм Пушкина органически связан с этим его либерализмом через идею, что свобода духовной жизни и культуры обеспечивается именно блюдением культурной преемственности и общественных слоев, которые являются ее носителями. Требование уважения к родовому дворянству имеет в этой связи не только консервативный, но и либеральный смысл. Наследственное дворянство есть по мысли Пушкина твердыня, ограждающая начала духовной независимости в государственно-общественной жизни. В письмах и прозаических работах и набросках Пушкин не устает повторять, что духовная ценность русской литературы основана на том, что русские писатели суть дворяне — носители чувства независимости и чести. В программе размышлений о дворянстве говорится: "Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству, чести вообще... Нужны ли они (эти качества) в народе, так же, например, как трудолюбие? Нужны, и дворянство — la sauvegarde (20) трудолюбивого класса, которому некогда развивать эти качества... Наследственность дворянства есть гарантия его независимости. Противоположное есть необходимое средство тирании, или, точнее, бесчестного и развращающего деспотизма" (Соч., изд. "Слово". VI. 195–197) (21). Для этого воззрения Пушкина на значение дворянства весьма характерно, что ценность дворянства всегда рассматривается им с точки зрения общегосударственного и культурного интереса, и что он резко отвергает все эгоистические сословные притязания дворянства. Если еще в юношеских "Исторических замечаниях" (ср. выше) он порицает указы Петра III о вольности дворянства — "указы, коими предки наши столько гордились и коих справедливее должны были стыдиться", то и в размышлениях "О дворянстве", при полной перемене своей общей политической позиции, он снова повторяет эту мысль. "Аристократией прав" и "рабством народа" "кончается (погибает) дворянство" (ib. 195).
III