Кокшенева К. А.
Православная литература, православный театр, православная культура – об этом теперь говорят много. Но если введение в школьные программы предмета "Основы православной культуры" сегодня всеми воспринимается как принципиальное дело спасения молодых поколений от беспамятства и бездушности, и сама борьба "за основы" пока еще закрывает многие проблемы, с которыми придется столкнуться, то в литературе, напротив, все предельно обнажено. Тут стихи о "крестообразной Иордани", в которой "излечится душа" соседствуют с предложением канонизировать классиков (Пушкина и Толстого, Достоевского, Розанова и Лермонтова). Тут романы объявляются не просто "православными", но "новыми иконами нашего сопротивления", а то и прямо называются "храмами", укрывающими в себе "отблеск русского рая". Тут спектакли ставятся о "Семерых святых из деревни Брухо" (пьеса Л. Улицкой) как "медитации о русском юродстве". Только, – считает критик, – "посмотрит этот спектакль иностранец и скажет: дикие люди эти русские, пням молятся, воду заговаривают, вместо хлеба камни грызут, своей кровью на смертных приговорах расписываются…". Смесь язычества и христианства, соединение "святой веры одних…с циничным безверием других" – все это выльется в "авангардистский спектакль о деревенских святых" (так определила критика суть сего действа). В общем, строго говоря, есть несколько подходов к "православной культуре". Первый состоит в прямых заимствованиях, то есть, в сущности, является постмодернистским принципом "цитации". Православными образами, символами и смыслами "украшают" литературу, используют как "новые эстетические средства", при этом, совершенно не беспокоясь о степени родства с первоначальными подлинными смыслами, о степени соотнесения эстетического и этического. Представителей "другого подхода" отличает непоколебимая уверенность в "строго небесном происхождении", по словам Н. Калягина, их возвышенных стихов с "православной тематикой". Как правило, такие авторы, получая отказы в редакциях, недоумевают: им никак не понять почему столь правильная и возвышенная тематика (о душе, о благости, о святых, о Церкви, куполах и колоколах, адском огне и "вечном бое с сатаной") упрямым редактором называется "не поэзией". Действительно, почему "Тихая моя родина! // Ивы, река, соловьи…" – поэзия, а "Спаси ж меня, воздай и мне по вере! // Ведь Ты сказал нам: "Верящий в Меня // – спасется этой верою от смерти// и не увидит адского огня" (Н. Переяслов) – не поэзия?!
Наконец, "православную литературу" используют как некое новое оружие – идеологическое – в борьбе с "кремлевскими схемами "управляемой демократии"", - с одной стороны, и с "ортодоксами",– с другой.
"Адское нашествие на Россию"
"Левый" прорыв к Православию и его результаты еще более плачевны в сравнении с графоманской искренностью любителей сочинять "духовное". Когда-то, в XIX веке, бывшие семинаристы, ставшие нигилистами и социалистами, активно боролись с христианством. Теперь "левая идея" прошла такой путь, что она, напротив, стала нуждаться в христианских ценностях, зачастую приспосабливая их под свое понимание, в том числе и литературы. Но для того, чтобы навязать и оправдать "свое понимание" – необходим протест, необходим "враг", каковой и найден в лицах–носителях "официальной православной религиозности". Ясно, что следовать канону труднее, чем чувствовать свободу от него, объявив попутно сам канон необязательным (типичная сектантская позиция).
Правда, нам рассчитывать на полное и вразумительное объяснение своих взглядов "левыми" патриотами не приходится (кроме самого общего – признания "христианской составляющей" отечественной истории и отечественной культуры). Трудно что-либо существенное понять в таком пассаже, например, Вл. Бондаренко (статья "Новая православная проза", "Завтра", № 3, 2004. С. 6): "Более того, минуя и направления стилистические, и метафизические обличья, современная проза явно стремится к христианскому началу. Не боясь при этом ни бледного стыда, ни изображения страстей, "что так и валят из нутра"". Бедная современная проза – чего стоит только один "бледный стыд" и все такое прочее, что валит из нутра! Но что такое "христианское начало", к которому так ходко движется нынешняя проза? Что такое ее "метафизические обличья", выглядящие в статье как мыслительные лохмотья самого критика? И почему так припозднились вообще с "православной прозой"? (В журнале "Москва", например, дискуссия на эту тему прошла этак лет шесть-семь тому назад.)
Возможно вы искали - Реферат: Узников помните!
Никакая особенная "православная проза", на мой взгляд, современной русской литературе не нужна (доказательства будут представлены дальше). Тем более такая, которую предлагает лево-пламенный с элементами нью-реакционной кривизны критик газеты "День литературы". Другой идеолог национальной идеи России в образе Пасхи – Александр Проханов – испробовал все! Осталось только толкнуть в публику мысль о "наибольшей религиозности и подчеркнутой православности" последнего романа "Крейсерова соната", что и делают ряд критиков. Я не буду говорить об этом романе. Сейчас важно другое – все-таки попытаться найти критерии, по которым те или иные произведения оказываются у левых "новой православной прозой".
"Адское нашествие на Россию", отраженное в сочинениях Проханова, Ю. Никитина, М. Елизарова (прежде отчасти – у Ю. Кузнецова) становится для левой критики признаком "православной прозы". Сюда же приписана и повесть Распутина "Дочь Ивана, мать Ивана" – все на том же адском основании: "откровенное изображение отнюдь не приглядной нашей жизни", нашего "национального упырства"… По этому же ведомству "новой православной прозы" приписан Дегтев, Сенчин и Буйда. Названные писатели настолько разные, что вообще-то объединить их в одном литературном обзоре (если бы вдруг Бондаренко хоть раз таковой сделал) чрезвычайно трудно. Но… Бондаренко сумел преодолеть такую "незначительную" по нашим временам вещь как стилевое разнообразие именно потому, что обошелся без разговора о художественных мирах названных писателей. Но что же все-таки их объединяет в глазах критика? Именно "адское нашествие на Россию", преизобильно изображенное писателями, становится таким общим началом. Надо понимать так, что писатель "вскрывает" некие "язвы" действительности, обнаруживая врага и беса в русской жизни всюду: Сенчин в поколении 30-ти летних, Дегтев и Буйда – в тех, что постарше. Представителями "адских сил" выступают самые разные люди – бизнесмены и интеллектуалы, финансовая элита и отдельные сволочные личности. У либералов, помнится, на заре их уверенного освоения литературного пространства, это называлось "ликвидаторским проектом", когда на смену бодрому советскому герою они привели в литературу жадных и мерзких старушек, жителей коммуналок, идиотов и пр., когда показывали "ужас повседневности" и результаты "нашествия на Россию тоталитарной идеологии". Не кажется ли читателю, что есть нечто общее между "старыми либералами" и "новыми левыми" не только в формулировках, но и в логике отношения к русской жизни? Сходство, несомненно, есть, тем более, что критик В. Бондаренко берет, действительно, писателей, ангажированных разным. Все-таки между В. Дегтевым и Р. Сенчиным есть разница в самом главном – в силе художественных дарований, в самой "тональности" прозы. Скучные и безыдейные герои Сенчина рядом с энергичными и активными дегтевскимими выглядят старыми и усталыми ("старыми мальчиками"). Тем не менее, все они представляют у критика "православную прозу". А критерием "православной прозы" выступает … "нечто неисправимо сатанинское". Замечательный критерий "православной прозы"! "Земля наша нынешняя, – пишет В. Бондаренко, – у всех авторов изображена как нечто адовое, нечто неисправимо сатанинское, и герои даже не знают, спасать ее надо, или наоборот, снести всю с лица вселенной, "махнуть хвостом кита-Вельзевула" и начинать все с новой попытки?" Никуда не денешься от родовых пятен – перед нами все то же революционерство, все тот же пафос "стирания с лица земли" самой уже земли, все та же тоска "по нулевому циклу" (голый человек на голой земле!). Только почему-то эти абсолютно радикальные намерения приписываются теперь к "православной составляющей" современной культуры, а писатели – к "нашему христианскому ряду"!
Здесь стоит остановиться. Проза, изображающая "нечто адовое", получает одобрение критики (речь идет не только о В. Бондаренко, Сенчина с его "правдой жизни", например, поддерживает критика самых разных поколений, в том числе и имеющих хорошую советскую выучку). Но почему же не продолжить ряд другими явлениями: разве не "нечто адовое" изображается в боевиках, в детективах, в "милицейских сериях" книжек и фильмов, в романах о тюрьмах и "обителях, ставшими застенком" – как у Баяна Ширянова, проводящего некие "параллели" между зеками (уголовниками в том числе) и монахами в романе "Монастырь"? Следовательно, если мы признаем "адово нашествие" главным критерием, то и все вышеозначенное стоит отнести по разряду "православной прозы". И море крови, и мат, и извращения. А уж тем более в "православную прозу" стоит записать всех создателей мистической продукции о ведьмах, вампирах и прочей нечисти, которая, как говорится, прямо указывает, по какому она ведомству. Тут уж "адово нашествие" буквально себя являет во всем многообразии красочного исступления. Таким образом, или господин критик врет – или "адово нашествие" все-таки не годится в качестве критерия "православной прозы".
С другой стороны, "левая" критика все время оберегает себя от неких "чистых" (известная болезнь с эпохи Маяковского), которые возьмут, да и будут "выискивать излишнюю черноту в описаниях, излишнюю чувственность, языческий пантеизм", например, у Олега Павлова или Веры Галактионовой, определив этих писателей по ведомству "нечистых"! В общем, хочется и "грешные подробности человеческих страстей" сохранить и приумножить, и извернуться как-то так, чтобы эти самые "грешные подробности" и "человеческие страсти" читались ни много - ни мало как "эсхатологические небесные откровения". А если кто-то смеет не так читать (в частности, Проханова), если кто-то не видит у него "христианских пронзительных откровений", – тот исключается из круга ценителей "христианской темы". Зато в "круг" вводятся писатели, принадлежащие к "христианской гротескной альтернативноисторической литературе" (Мария Семенова, А. Бушков, Е. Чебалин, Ю. Никитин). И даже Дмитрий Емец, написавший Таню Гроттер, "какой-то стороной …входит в нашу новую православную волну литературы", а другой стороной в "сталинскую традицию" переписывания всяких там буржуазных буратин и алис на отечественный лад. Так выглядит еще один критерий "православной прозы", возникающий на пересечении гротеска, альтернативной истории и "сталинской традиции". Широк критерий – и так хочется его сузить.
В общем, "бьется о берег волна за волной", но почему-то последнюю волну решили назвать "православной". Вера Галактионова и Олег Павлов не случайно появились в этом списке – их художественная талантливость позволяет закрыть бреши и прорехи в собственных размышлениях критика о "православной прозе", ведь его "православный менталитет заставляет воспринимать любых героев с разным оттенком". Левая широта не знает нынче границ: даже "Дневники" С. Есина и автобиографическое повествование Л. Бородина "Без выбора" попали в разряд "новой православной прозы" (видно на том основании, что они написаны не стихами). Что ж, если в случае с называемым в этих же "христианских рядах" М. Елизаровым можно еще усомниться не бренд ли "христианский такой появился", то в случае с Есиным – критик был прямо-таки удивлен "детской прямолинейностью и заботливостью" автора "Дневников", десятилетиями вращающегося "в самых престижных кругах, переваривая их цинизм и равнодушие к миру". "Православный менталитет" – это вам не "чужой менталитет" всяких там постмодернистов! Тут ни-ни – муха не пролетит. Тут "русская расхлябанность и русская тяга к справедливости", как Маркс и Энгельс, слиты навсегда в крепчайшем сплаве.
Похожий материал - Реферат: Мир "лазури" в поэмах М.Цветаевой
Я не хочу сказать, что страсть к обновлению литературы и Православия свойственна только писательскому сознанию. Сегодня и заштатные игумены бросились выносить оценки художественным произведениям, как, например, Вениамин Новик и Иннокентий Павлов роману Олеси Николаевой "Мене, текел, фарес" (журнальный вариант напечатан в "Знамени", 2003 № 5) Статьи игуменов Вениамина (Новика) "Искушение святого Ерма" и Иннокентия (Павлова) "Трагикомедия церковной современности" помещены в журнале "Континент", 2004, № 120, С. 321-340.
Только если в первом случае практически любая литература видится как "православная", лишь бы учуяла она "адово нашествие", то во втором – литературное произведение используется как ипподром для лихо скачущих "новых мыслей" о самом Православии. Игуменов, приравнявших перо к кресту, и критиков, рассматривающих "грешные подробности человеческих страстей" делает близким одно: радикальные намерения и некий личный зуд реформаторства. Первые формируют свои шеренги писателей христианского или прогрессивного ряда, вторые – свои церкви-общины особо продвинутых христиан.
Не будем строги к тому, что оба игумена не поняли произведения Олеси Николаевой как художественного явления, отождествив "лирическую героиню" с автором (никакой "лирической героини" в романе нет и в помине), как и попытались методом "наложения" соотнести роман с "церковной российской действительностью". Для последнего столь решительного действия роман дает некоторые основания. Написанный в форме памфлета на обновленческие тенденции в церковной жизни, населенный яркими фигурами монахов и мирян, священноначалия и заграничных гостей России, он, в сущности, совершенно не посягает ни на какую глубинную психологию героев, ни на какие вопросы личной веры. Роман-памфлет сосредоточен на земной жизни человека, даже если этот человек монах. И в этой земной жизни Церкви так много все тех же старых проблем – подлинного служения и эстетского обольщения, изящной духовной прелести и трезвого духовного простодушия, глубокой и органичной ортодоксальности и "современных" изысканных соблазнов. По словам игумена Вениамина, мы живем "в эпоху развитого постмодернизма" (1,324). А при таком понимании "нашей эпохи", безусловно, роман О. Николаевой иначе и не прочтешь, как со стороны "религиозно-идеологических позиций и тенденций". "Теперь Православие, вместо коммунистической идеологии, взято на вооружение государственниками и их идеологическим отрядом – новыми стилизаторами под Православие из соответствующих союзов писателей. То есть – в основном теми, кто при любом режиме на плаву оказывается. … А теперь, сменив вывеску, не без успеха разыгрывает патриотическую карту и на этой почве общей соборности сближаются с Православием. Но, конечно, не с маргинальным, а с самым главным: с московским, чьи соборы в Кремле недалеко от Путина стоят. Православие же давно ведь у нас этническая религия ("русский должен быть православным"). Московская Патриархия почитает всю Россию за свою "каноническую территорию" и не думает сменить сталинское название "Русская Православная Церковь" (РПЦ) на изначальное: "Православная Российская Церковь" (ПРЦ)" (1,323). Эта цитата – не из передовой статьи газеты "Завтра", в той же мере как и игумен Новик, не любящей "официальное Православие" (такое "чистое"!). Эта цитата – типичный образчик "маргинального православия" эпохи "развитого постмодернизма", для адептов которой характерно творческое, очень творческое отношение к обряду и церковному Уставу, к богословскому наследию и общинно-церковному общению. В сущности, Олеся Николаева и высмеяла "духовные и литургические поиски" любителей постмодернистского ренессанса, их самовлюбленное, усладительное творческое ячество в Церкви, всегда изъеденное особой сверхчувствительностью его носителей к "современным проблемам", всегда стоящее на возвышенной позиции: или я "спасу" замшелое Православие, или пусть оно сгинет, если не я его "спасу"! Роман, прочитанный игуменами с точки зрения "общечеловеческих ценностей" (для них "этические заповеди всех мировых религий одинаковы", 1, 329), определен Иннокентием Павловым как "литературный донос". Очевидно, именно тут и заговорили в игуменах "общечеловеческие ценности" голосом и терминами репрессий: только в одном предложении (стр. 334) называются КГБ и Третье отделение, тоталитарная идеократия, выслеживание и разоблачение "врагов", политический лексикон, "группа поддержки". Какое отношение имеет это все к литературе? Иннокентий Павлов не скрыл от читателей и свой "фундаментальный вывод": оказывается, Олеся Николаева "является прямой наследницей …. одной из самых своеобразных традиций русской как дореволюционной, так и советской литературы". Литературы доноса. Ну и подлая же эта русская литература! Впрочем, не подлее "политического православия" – это последнее настолько невыносимо для игуменов, что даже и свои статьи они завершают одинаковой цитатой из романа, выражая, видимо, полнейшее удовлетворение и согласие с ней: "У меня такое впечатление, что Православие – это такая конфессия, особенность которой заключается в том, что все ее члены испытывают друг к другу острое чувство ненависти". Слова эти принадлежат самой "творческой личности" романа – игумену Ерму, пребывающему в бесконечном и изысканном поиске "подлинности" то среди староверов, то в византинизме, то в католичестве и экуменизме. О том же, как О. Николаева относится к "творческому самовыражению" в лоне Православной Церкви я уже говорила.
Где начала и что с ними стало?
А начало там, в милом сердцу модерниста "религиозно-духовном ренессансе" начала XX века и в революционном воодушевлении 20-х годов, когда и в искусстве была объявлена "гражданская война" академическому старью, а ходить в кожанке означало принять стихию революции. "Левые" эстетики и практики тогда громко шумели, а в Церкви на передовые рубежи вышли обновленцы.
Всем известно, что двадцатые годы были чудовищно антинациональны. Сегодня, что правда, ощутимо некоторое влияние национальной идеологии на "левых патриотов". Увы, но при ближайшем рассмотрении закрадываются сомнения: а стоит ли идеология за терминологией? Как можно быть национально-мыслящим писателем и полностью отрицать государство, не видя за современным его состоянием исторической судьбы его? Как можно быть патриотом национальной культуры и защищать кислотные, растлевающие произведения Вик. Ерофеева и Вл. Сорокина – защищать даже ради "профессиональной солидарности" и боязни стеснений свободы писателей?!
Очень интересно - Реферат: Будь или не будь
Историческая судьба идеи народности (и, естественно, живой народности), которой так много сил отдали славянофилы, почвенники и русские корневые философы, проделавшая социальный путь от "правых" к "левым", сданная, по словам Н.П. Ильина, "силам революции" уже во второй половине XIX столетия, – судьба идеи народности на наших глазах претерпела еще одно изменение. Она была сдана еще один раз: народность у "новых левых" вытеснилась массовостью. Иваны Африкановичи, Иваны Денисовичи, Павлы Роговы, Дарьи и Марии, капитаны Хабаровы – личности из народа Белова, Солженицына, Распутина, О. Павлова – превратились в современном "левом искусстве" в мстителей-одиночек так напоминающих американского супер-героя, который в огне не горит, в воде не тонет, в кислоте не растворяется и от десятков прямых выстрелов из гранатомета уходит невредимым. Собственно таков герой Проханова, Крусанова, Елизарова (роман "Pasternak"), Лимонова и прочих. Итак, идею народности "левые" сдали теперь создателям виртуальных миров, а сами стали демонизаторами народа. Сегодня "левые" гораздо больше связаны с идеологией массовой культуры, – они активно борются за место в ней. Самый яркий пример тому – прохановские романы и пиар-акции, начиная с "Господина Гексогена".
Безусловно, у новых "левых" появились такие качества, что отличают их от "левых" старых. Поскольку "левое" сознание вообще отличается мобильностью, склонно к освоению "разного", то нельзя не отметить их явного использования и некоторых "правых" идей и начал. В сущности, диалог современной культуры с "правой" и консервативной идеологией стал возможен в последние пятнадцать лет. В те самые годы, когда было открыто консервативное наследие для общества. Ясно, что господствующее либеральное направление (постмодернизм) было и остается весьма глухо к право-консервативным идеям (глухота эта органическая, так что какой с них и спрос). Зато "левое" сознание, освобождающееся от социалистической идеологии все откровеннее, боящееся маргинальности (что вполне понятно), старым проверенным способом революционного наскока, снимало пенки, подхватывало крошки от тех идей, что открылись как "правые". Сначала это было русское зарубежье, власовцы и белая эмиграция, потом консерватизм и имперскость и, наконец, декларируемая, чудовищной силы "тяга к Православию" и мистицизму. Критическая мысль двигалась тем же маршрутом: то обосновывалась тотальная "имперскость" современной литературы, то бросался ни много ни мало, а всему миру "консервативный вызов", а теперь дошло дело и до Православия. О качестве же мистицизма "левых" (будь то Проханов или Кургинян) не стоит много и говорить: достаточно услышать такие прохановские слова: "когда мы обустраивали футбольное поле (на территории разоренного Миусского кладбища – К.К.), то выкопали череп". Потом подростки стали играть этим черепом в футбол. А потом писатель Проханов исследовал топографию этого кладбища и решил, что это был череп Николая Федорова – философа "общего дела" и воскресителя всех предков. "И именно из этого попранного черепа…, – продолжает писатель, – впервые донеслись до меня слова Федоровской проповеди "воскресения мертвых", искупления грехов отцов подвигами сыновей". Не знаю чего тут больше – эффектных заявлений или литературных приемов ("Я пил из черепа отца", – писал Юрий Кузнецов)… Еще более темного качества мистицизм предъявил публике Сергей Кургинян в некой пара-поэме "Ж-изнь", лежащей в основании пара-спектакля, действие которого "происходит в метафизической реальности". Безусловно, это личное дело Кургиняна – его любовь к СССР, но в спектакле вообще нет никакой любви. Есть актерский транс, есть натруженные тела и нервы далеко не молодых актрис, есть символы Христа (рыба) и антихристовой печати (666), дыры в мире и дыры в сознании, советская хроника, вавилонская блудница и советский солдат-памятник, стоящий в Трептов-парке. Есть, наконец, претензия на то, чтобы зрители испытывали не просто эмоции, а "интеллектуальные эмоции" (каково?!). В сущности, пред нами все тот же "черный квадрат" Малевича как принцип искусства, стремящегося стать не собой – не-искусством. Малевич отказывался от образа мира, отказывался от всех законов живописи ради мистики "нездешнего". Кургинян полностью ликвидирует театральность, правда, с поправкой на время, – "христианизирует" и демонизирует свой спектакль. В спектакле Кургиняна происходит совершенно бесцеременное насилие над зрителем: он должен был сам наполнять кургиняновские мистические смыслы – своими эмоциями, своим интеллектом. Ведь публику с самого начала предупредили, что она должна испытывать "интеллектуальные эмоции". Вот и сидит бедный зритель, натужно и многодумно заставляет себя их испытывать и тихо сердится на себя, что эти странные эмоции никак не испытываются. А потом уходит со спектакля с немой укоризной себе, что не дорос до расшифровки авангардного искусства.
Обращение к Православию и христианству в том качестве и виде как это делают "новые левые" свидетельствует о современном кризисе "левой" идеи. Ни принцип народности, ни принцип национальности им недостаточен – они не знают, что с ними делать вне рамок оппозиционности. Остается (все остальное перепробовано) искать обновления в Православии и провозглашать "Пасху – национальной идеей России", не замечая чудовищной элементарной неграмотности сего лозунга. Право, поп-дива Мадонна, ставшая каббалисткой, выглядит убедительнее, чем "пасхальный проект" Проханова. Христианский универсум адаптируется под свои цели, а Николай Федоров (не имеющий отношения к богословию) провозглашается новым идеологом. Впрочем, на то и внедрен в культуру и умы принцип плюрализма, чтобы разрушить и размыть все границы и вновь "невозможное сделать возможным". Пример тому, недавнее издание брошюры "100 пророчеств о судьбе русского народа", где наряду с именами святых и праведных преп. Серафима Саровского, св. Игнатия Брянчанинова, преп. Амвросия Оптинского, св. Феофана Затворника, св. прав. о. Иоанна Кронштадского, преп. Оптинских старцев (Варсонофия, Анатолия, Нектария) соседствуют "пророчества" Проханова, Дугина, Бондаренко, Баркашева и прочих. Увы, но имена именно этих наших современников, написавших много "борзостей", делают это издание "для досуга" (на что указывают издатели) чем-то вроде "100 советов как стать красивой" или "100 блюд китайской кухни".
"Левая" идеология принципиально не дает возможности полного понимания целей и задач Христианства. На фоне нынешнего приспособления целей метафизических к целям земным, прежний материализм выглядит старомодно-простым. Прохановская Пасха в виде национальной идеи угнетает страшной телесностью, социальностью и вульгарностью, круто замешанных на экзальтированном восторге. Читая следующее – "Пасха, понимаемая как вселенский прорыв к преодолению смерти, к возрождению, к воскрешению мертвых, к созданию бессмертного богоподобного человечества" – читая все это, так и видишь тысячные ряды неких вселенских человеков в одинаковых спецодеждах. Взявшись за руки для "вселенского прорыва" (заменившего еще недавний консервативный вызов миру), они, одновременно, делают некую такую производственно-технологичную работу, что превращаются в вечное богочеловечество (а сама механика мысли в данном случае очень напоминает принцип "делания вещи" в "производственном искусстве" революционных 20-х годов). Кроме того, по Проханову, "вся история человечества связана с тем, что Господь делегирует человечеству все большее количество своих "полномочий"… Чем дальше, тем больше происходит трансляция божественных задач людям". Принцип демократического централизма смело распространяется и на Бога, Который Сам уже выглядит этаким главой парламента, раздающим подчиненным рабочие задания. Христианский универсум превращен в современный глобализм. А на "пасху как национальную идею" могут претендовать, собственно, и иудеи.
Нынешняя "левая" литература и критика напоминают господина МЕЖДУ. Располагаясь между либерализмом (как господствующей современной идеологией) и консерватизмом (как идеологией вечных истин), "левые" черпают свои этические и публицистические приемы и идеи двумя руками – по обе стороны от себя. От консерваторов – кусочек "имперскости" и "православности", от либералов – частицу глобализма, плюрализма, модернизма. Христианство в адаптации господина МЕЖДУ не может не быть не вульгарным – ведь оно приобретает у него очертания некой физической силы, как будто не две тысячи лет оно являло нам совершенно иной источник. Левизна искусства, естественно, содержит в себе неполноту. В нем по-прежнему человек остается на нижнем этаже мира, захламленного мировыми заговорами и тайными действиями спецслужб, глупыми и злобными правителями, предателями-чиновниками прочей всякой нелюдью.
Рецепт "православной прозы" от "левых"
Вам будет интересно - Реферат: Ф.М.Достоевский. "Идиот". (1868)
Дешево изданный роман Михаила Елизарова "PASTERNAK", отнести по ведомству "православной прозы" позволила, очевидно, и усиленная христианская терминология и поиски героями "истины" в таком духе: "Он (Христос – К.К.) также был лишь частью себя, астральным двойником, воплощенным в человеческие контуры, то есть низшим аспектом своей истинной сущности" (1, 19). Вообще-то это читать очень скучно: интеллектуальный винегрет и бесцельная à la религиозная болтовня (чуть от буддизма – чуть от христианства) не тянут даже и на всеядный экуменизм. Даже и такая точка зрения – экуменическая – пожалуй, слишком расточительно-высока для оценки романа.
Роман Елизарова (рожденного в Харькове и проживающего в Германии) совершенно бессмысленно рассматривать в системе христианского миропонимания. Никакого уникального и искреннего напряжения, что существует между личностью писателя и традицией (в данном случае православной) в романе вообще не чувствуется. Как пронзительно его (напряжения) присутствие, например, в творчестве Сергея Николаевича Толстого (1908-1977), написавшего все свои главные вещи в годы советского атеизма (2). Я беру Толстого в пример, чтобы ясно показать, что даже самые горестные страницы его романа "Осужденный жить", самые пронзительные чувства детского сомнения в существовании Бога, попустившего революционный слом всей жизни, всех устоев и гибель родителей ("А если Бог только играет со мной, чтобы после тоже убить? Я не хочу такого Бога") – даже эти страницы свидетельствуют о том неимоверно драматичном для детских сил, но и предельно честном разговоре маленького человека с Богом-личностью. Толстой навсегда привязан всем существом своей личности (вечной цепью традиции) к своему Богу, – даже в уродстве, и бунте, даже в гневе и "запрете себе верить чему бы то ни было". Сам бунт протекает именно в христианском пространстве его души, – в пространстве ценностей, которые никогда (при всем ситуационном их отрицании) не превратятся для автора в анти-ценности.
В романе "Pasternak" ничего подобного нет и в помине. Гораздо ближе к истине те современные журналисты, которые прочитали роман в рамках постмодернистской традиции. В "новинках" сайта REM video сказано, что Елизаров "сочинил анти-Живаго: фундаментальный православный боевик и одновременно злобный антиинтеллигентский памфлет", а обозреватель Сергей Эм (сайт эксперимент. ру) полагает, что ""Pasternak" – стилизация… под эзотерический action … Суть – вкратце – такова: главные герои, язычник и православный, трудятся сначала поодиночке, а затем плечом к плечу на ниве искоренения культов и сект. Инструментарий разнообразен: от пистолетов-пулеметов и напалма до секир, кистеней и сакральных "копий", вырезанных из окаменевших книг (!) Бориса Пастернака. Он, кстати, в интерпретации автора – демон во плоти, создавший произведения, через которые эманации зла проникают в человеческие души" (3).
Спор с Живаго занимает если и принципиальное для автора места, то все же реализуется прежде всего через нового (по отношению к пастернаковскому) героя-деятеля, будь то богатый супер-мститель Льнов или странный (катакомбный?) священник Сергий Цыбашев. Суть деятельности этих героев – в убийстве тех, кто представляет собой зло. Однако, если многие согласятся с героями, что сектанство – зло, то полагать собственноручное убийство носителей зла героями вряд ли можно санкционированным Православием или традицией, как это делают священник Цыбашев и Льнов.
Сцены борьбы с оккультистами и сектантами (Льнов лично и один "провел обряд уничтожения" "Экологического фонда им. Е.И.Рерих"), написаны со всеми положенными спецэффектами: тут "инок-сатанист", например, мечет в героя серп, а герой в "оскаленный рот" инока стреляет так, что "багровые струйки мозга" эффектно растекаются… Все это написано энергично и весьма бодро. Не менее хладнокровно и просто совершает убийства священник Цыбашев.
Похожий материал - Реферат: Ф.М.Достоевский. "Бесы". (1871-1872)
Но дело даже не в этом. Автор называет первую часть книги "Дед", посвящая ее становлению героя Льнова, вторую – "Отцы" – отдает рассказу о превращении мальчика Сережи в священника, а уже третью часть именует непосредственно по названию романа (здесь уже оба героя встретятся в борьбе с неисчислимыми демонами и оккультистами). Именно рассказ о судьбе героев и позволил критикам увидеть в них союз православия и язычества.
Что же происходило с Льновым? Городской мальчик, он любил подолгу жить у деда с бабкой в деревне, где и учился всяческим премудростям: точить, пилить, стрелять, раздувать горн, изготовлять необыкновенные топоры, что особенно пригодилось герою в его убийстве сектантов-нелюди. Конечно же, отрок между делом постигает и "дедовскую философию". Она была такова: народ деревенский (дед героя в том числе) "священников недолюбливает", дабы они неправильно научили понимать мир. В частности, "никакого рая нет", "ада подземного тоже нет", покойников не надо хоронить под крестом ("запечатывать" их в земле), а нужно строить им дом. Для этого покойника – "выпотрошить" (то есть получить из тела мумию, так как "мертвец – это жизнь в смерти, после души), оставить его "жить" в доме, снабдив пищей, домашними животными и т.д.
Вообще "наука" о смерти в виде таких странных обрядов, история с "говорящим покойником", лежащим в пустой избе в лесу, рассказ о страшном неком монстре, обитающем в озере, представляются в романе чем-то вроде идеологии народной России. Естественно, "народ" деревни Свидловка шестого января отмечает Велесов день. А в канун поет колядки – "обрядные песни из такой древности, что дух захватывает, когда еще попов и в помине не было, а только Крышень, Вышень…Велес, Живень…." (1,55). Результат народного воспитания Василия Льнова – невероятная смелость, невероятное богатство (впрочем, род занятий его можно описать как идейный киллер-одиночка, "очиститель" земли от мерзости, профессиональный убийца – идеолог-освободитель от нелюди), невероятная "жертвенность". И все это, заметим, произросло в обычнейшей деревне Свидловка Лебединского района. Какова типизация!
История Сережи Цыбашева, напротив, связана с советским городом, очевидно, окраинной его частью: "Цыбашеву повезло с добрыми родителями, но не с окружающим миром….он оказался в обществе людей одержимых и мрачных. Умственные настроения напоминали дух древней Иудеи, когда люди, принесшие Евангелие, умерли, оставив безбрежное поле для самых диких его интерпретаций" (1, 155). (Очевидно, автор имеет в виду апостолов?) Мальчик "получил от школы все защитные амулеты, уберегающие от нездоровой мистики: октябрятский значок, пионерский галстук и комсомольский билет". Крестился "за компанию", первое Евангелие получил от протестантских миссионеров, где было и такое: "И сказал он им: – Это мой бизнес, а не ваш бизнес" (так у автора, – Елизарова). Потом занимался единоборством, далее увлекся буддизмом ("Цыбашев любил его циничное ненавистничество", и автор Елизаров отдает несколько страниц всяческим "размышлизмам" на эту тему). В институте у героя появилась возможность узнать теософскую литературу, которую он "не читал, но созерцал" (так указано автором, опять же останавливающимся достаточно подробно на некоторых положениях эзотерической теории, так что и читатель получает о ней достаточное представление). Ну и какой же интел