Характерной тенденцией современного исторического познания является стремление максимально постичь «человеческое измерение» истории. До недавнего времени тенденции «антропологизации» исторического познания наиболее интенсивно давали о себе знать главным образом в зарубежной историографии. Помимо получившей широкую известность «школы „Анналов“», с конца 80-х гг. в зарубежной историографии ярко проявила себя также «новая культурная история», ориентирующаяся на изучение смены психоментальных состояний социумов.
Фундаментальное осмысление социально-психологической стороны исторического процесса особенно важно для истории России «советского периода» — чрезвычайно противоречивой, полной огромных контрастов череды огромных достижений и зияющих провалов.
Актуальность изучения социально-психологического аспекта российской истории резко усиливается тем, что эти проблемы далеко вышли за рамки академических штудий, стали достоянием массового сознания, предметом острого политического противоборства. Различные партии и лидеры, выступающие сейчас на российской политической сцене, нередко обосновывают свои заявления и программы соответствующими трактовками отечественного менталитета. Если одни самодеятельные аналитики «русской души» рассматривают ее как главную предпосылку возрождения нашего отечества, то другие видят в русских или советских традициях основное препятствие для прогресса страны.
Приоритетное значение психоисторической проблематики не в последнюю очередь определяется и тем, что до сих пор социально-психологическая компонента отечественной истории XX века относится если не к «белым пятнам», то, бесспорно, к числу наименее изученных аспектов нашего прошлого. Фундаментальному монографическому изучению в этом контексте подверглись лишь отдельные периоды данной эпохи[1].
По-прежнему остается недостаточно изученной социально-психологическая динамика российского общества в период от завершения гражданской войны до «великого перелома» и утверждения «сталинского режима». В исторической литературе и особенно публицистике с конца 80-х гг. и до сегодняшнего дня можно встретить немало суждений на эту тему. Стали почти общими местами, в частности, указания на такие черты массовой психологии послереволюционного периода, как патриархально-авторитарные традиции, ультрареволюционные, грубо-уравнительные настроения и утопические устремления. По мнению многих авторов, эти социально-психологические явления и тенденции во многом и предопределили «тоталитарный поворот» рубежа 20–30-х гг.
Возможно вы искали - Реферат: Купечество Сибири второй половины XIX в.
Однако все эти построения до настоящего времени носят в основном характер более-менее правдоподобных гипотез, поскольку фундаментальных исторических исследований по данным вопросам до сих пор не появилось.
Адекватная реконструкция процесса утверждения в нашей стране тоталитарной системы предполагает фундаментальное воссоздание его психоментальной стороны. Особенно важно выявить константы и динамику в социальной психологии крестьянства 1920-х гг., поскольку в то время эта общественная группа составляла основную массу населения. Естественно, исторический выбор страны в немалой степени определялся традициями, социальными воззрениями и настроениями сельских жителей.
Из всего комплекса крестьянских взглядов и представлений приоритетное общественное значение имели взгляды сельского сообщества на социально-имущественные различия. В свою очередь, они в немалой степени определяли взаимоотношения различных общественных групп деревни.
Следует подчеркнуть, что этому вопросу нередко придается немалое значение в обобщающих работах по истории «советского» периода. При этом зачастую в них фигурируют умозрительные, априорные суждения, упрощающие реальную сложную картину. Из числа новейших публикаций весьма характерны в данном плане работы И. В. Павловой и С. Ф. Кара-Мурзы[2]. Весьма показательно, что представляя полярные направления современной общественно-исторической мысли (первый автор «ультрадемократ», второй же «почвенник»), они парадоксальным образом смыкаются в своих суждениях по интересующему нас вопросу. И тот и другой говорят о распространенности среди крестьян «патриархальных», «уравнительных», «антибуржуазных» настроений и большом значении этого фактора для проведения коллективизации. Разница лишь в том, что Павлова оценивает данный феномен со знаком «минус», а Кара-Мурза — противоположным образом.
В условиях небывалой поляризации общества после революции, когда новый режим настойчиво проводил линию на социально-политическую дифференциацию крестьянства, острый, жизненный интерес для сельских жителей представлял вопрос о критериях разграничения различных социально-имущественных групп. Интенсивное обсуждение этой темы шло в деревне на протяжении всего изучаемого периода, неизменно вызывая, как говорилось в источниках, «страстные речи на сходах», массу вопросов на собраниях и писем в газеты. Это был важнейший механизм коллективного мышления и вместе с тем наиболее определенное выражение социально-этических взглядов крестьянства.
Похожий материал - Доклад: Форт Росс в историографии США
Трудовая этика крестьянства со всеми ее сильными и слабыми сторонами в существенной мере и определяла его отношение к социальным различиям в деревне, бедности и богатству, неимущим и зажиточным слоям сельского населения. Крестьяне оценивали своих односельчан прежде всего в зависимости от их трудолюбия и умения работать.
Не случайно одним из наиболее распространенных социально-психологических стереотипов крестьянства в те годы было мнение, что причиной бедности является лень, а бедняки представляют собой «лодырей»[3]. Это воззрение, как нам представляется, имело в качестве основы характерную для крестьянской трудовой морали апологию трудолюбия и осуждение в качестве тяжких моральных пороков лени, лодырничества, безделья. Показательно, что в лексике сельского населения вплоть до недавнего времени сохранялся исключительно богатый набор терминов для определения лодырей, бездельников,— таких как «бездомовник», «лежен», «межедворник», «неработень», «отеть», «чужедомник», «шалыга» и т. д.
Анализируя происхождение мнения о «бедняках-лодырях», в свое время Ю. В. Куперт справедливо отметил, что его распространенность недостаточно объяснять лишь влиянием «кулацкой агитации». По его наблюдениям, этот социально-психологический стереотип выражал также и распространенное убеждение сельских жителей, что настоящий труженик никогда не впадет в бедность[4].
Типичность таких представлений выявило, к примеру, одно из первых крупных обследований сибирской деревни, проведенное в Барнаульской волости в 1924 г. По этим данным, местное крестьянство «воспиталось на твердом убеждении, что материальное благополучие в виде большого хозяйства всецело зависит от самого себя»[5].
Для понимания глубинных социально-психологических предпосылок рассматриваемого стереотипа можно применить используемое в специальной литературе понятие межгрупповой дискриминации, под которым понимается установление различий между собственной и другой группой. Наиболее распространенным результатом этого процесса является тенденция к выделению позитивно оцениваемых различий в пользу собственной группы, определяемая понятием «внутригрупповой фаворитизм».
Очень интересно - Реферат: Сибирь в стратегии и тактике ЦК партии эсеров (1917–1922 гг.)
Насколько стереотип «бедняков-лодырей» соответствовал реальному социально-психологическому облику малоимущих элементов сельского населения? Дать однозначный ответ на это вопрос довольно затруднительно, т. к. в источниках тех лет фигурировали весьма различные, полярные оценки деревенской «бедноты».
В контексте официальной политики, как известно, она представлялась в качестве особого слоя, подвергавшегося эксплуатации со стороны кулачества и являвшегося социальной опорой «диктатуры пролетариата» в деревне. Известно, что в рассматриваемый период, особенно во второй половине изучаемого десятилетия, предпринимались немалые усилия по превращению низших слоев деревни в ее политический авангард.
Оценивая такого рода ориентиры, следует подчеркнуть, что вне всякого сомнения малоимущие слои сельского населения нуждались в материальной помощи государства. Вполне оправданным было бы и объединение их в те или иные организации для защиты своих интересов. Иное дело — стремление превратить маргинализированную, наименее культурную часть сельского населения в политического лидера. Это направление политики не могло быть перспективным. Не случайно бесплодными оказались многократные попытки вдохнуть жизнь в различные общественные формирования, объединявшие малоимущих (ККОВ, группы бедноты и т. п.). Так, даже в официальных публикациях и документах того периода ККОВ (крестьянские комитеты общественной взаимопомощи) иной раз оценивались как «синоним бесхозяйственности», отмечалось «безобразное состояние работы ККОВ»[6].
Характерно, что в те годы нередко имело хождение негативное или по крайней мере скептическое отношение к малоимущим слоям сельского населения не только со стороны многих крестьян, но и работников земельных органов, специалистов сельского хозяйства, а также ученых-аграрников из числа заклейменных позднее в качестве «сибирских кондратьевцев».
Так, изучая материалы обследования Родинского района Славгородского округа (1925 г.) профессор Томского университета Б. В. Окушко и заведующий Сибирским краевым земельным управлением (Сибкрайзу) П. А. Месяцев отнесли хозяйства с посевом до двух десятин к «безнадежным», обреченным в силу экономических и психологических причин на окончательное разорение[7].
Вам будет интересно - Реферат: Проблемы этничности и самоидентификации в работах зарубежных авторов
П. А. Месяцев так характеризовал особенности их социально-психологического облика: «Очевидно, предыдущая их хозяйственная деятельность, полная неудач и несчастий, не могла у них создать прочных навыков хозяйствования […] и нередко воспитала в них психологию хозяйственного пораженчества, психологию надежды на собесовскую или комбедовскую помощь, а иногда психологию, сходную с люмпен-пролетарской»[8]. К этому можно добавить, что к данной посевной группе в середине 20-х гг. принадлежало более 30 % крестьянских хозяйств Сибирского края.
Из обобщающих трудов по проблемам деревни, появившихся в 20-е гг., наиболее однозначная негативная характеристика малоимущих слоев сельского населения содержится в работе М. Я. Феноменова. Она является, пожалуй, наиболее содержательным исследованием того периода о социальной психологии послереволюционного крестьянства. В трактовке названного автора деревенская беднота отличалась заведомой физической и психической неполноценностью в сравнении с крестьянами «крепкой породы» (зажиточными), и посему в решении проблемы бедности в деревне, по мнению данного автора, следовало «исходить не столько из экономики, сколько из евгеники»[9].
Обобщенные негативные характеристики бедноты получили заметное распространение в зарубежной исторической литературе и современной отечественной публицистике. Так, еще в вышедшей в 1929 г. работе немецкого автора А. Иоганна утверждалось, что в сибирской деревне бедняки превращались в таковых из-за своих «глупости, лености или пьянства»[10].
В свою очередь, для ряда современных отечественных публикаций по этой проблеме типичным является суждение экономиста Г. И. Шмелева. Справедливо отметив, что «культ бедноты» стал важной чертой большевистской политики в деревне, он далее, не приводя конкретных доказательств, высказал утверждение, что после революции среди бедняков «явно стали преобладать те, кто не имел навыков и желания к упорному крестьянскому труду»[11].
Более убедительным представляется следующее суждение автора одного из наиболее крупных обобщающих трудов по истории СССР, итальянского историка Д. Боффы: «Организованность и престиж бедняцко-батрацких слоев в деревне был невелик, что, впрочем, нисколько не оправдывает тех, кто, претендуя на исторический анализ, огульно именует их „бездельниками“ или, хуже того, „проходимцами“»[12].
Похожий материал - Доклад: К вопросу о хозяйственном типе населения средней Катуни в скифское время
По нашему мнению, объективная характеристика социально-психологического облика малоимущих слоев сельского населения возможна лишь при дифференцированном подходе к ним. Следует иметь в виду, что под общим понятием «беднота» нередко скрывались весьма различные социальные типы, которые и в своих психологических установках имели мало общего.
Эта дифференцированность, неоднозначность социально-психологического облика «бедноты» неизменно подтверждается материалами обследований деревни середины 20-х гг. Так, в публикации по итогам упоминавшегося обследования хозяйств Славгородского округа (1925 г.) среди маломощной части сельского населения были выделены три существенно различные группы. Первую группу представляли полностью пауперизированные элементы — вдовы, сироты, инвалиды, отчасти беженцы из голодающих районов европейской России. Вторая группа — безинвентарные и беспосевные хозяйства, живущие продажей своей рабочей силы. Как пояснялось в рассматриваемом источнике, «это элемент, не могущий подняться, частью от неимения средств (переселенцы), но главным образом он малоподвижный, непредприимчивый, без хозяйственных навыков, довольствующийся малым, смотрящий на себя как на вечного бедняка „по промыслу Божию“». Наконец, третью группу составляли обычные крестьянские хозяйства, временно впавшие бедность по тем или иным причинам[13].
Аналогичные выводы об облике «бедноты» были сделаны в результате обследования в Славгородском округе в начале 1927 г.: «Социальный состав этой категории крайне пестрый: наряду с батраками, не имеющими ни хаты, ни хозяйства, и бедняком, имеющим свое самостоятельное хозяйство, имеются дворы, временно обедневшие по причине стихийного бедствия, конфискации имущества по суду и т. п.»[14].
Обследования обнаружили и заметные различия социально-психологических ориентаций различных групп малоимущего населения сибирской деревни. Так, обследование Сычевского района Бийского уезда в 1925 г. выявило, что одним из типов бедноты являются «люди много работающие, но в силу ограниченных возможностей не могущие выбраться из бедности». Другой же тип местные крестьяне определяли термином «калахта». Обследование так характеризовало его: «Это тип расхлябанного крестьянина, живущего от случая к случаю. Работает мало сам, как и вся семья. „Калахта“ вербуется из среды окончательно разуверившихся в возможности подняться бедняков»[15].